ОСНОВНОЕ МЕНЮ
НАЧАЛЬНАЯ ШКОЛА
РУССКИЙ ЯЗЫК
ЛИТЕРАТУРА
АНГЛИЙСКИЙ ЯЗЫК
НЕМЕЦКИЙ ЯЗЫК
ИСТОРИЯ
БИОЛОГИЯ
ГЕОГРАФИЯ
МАТЕМАТИКА
ИНФОРМАТИКА
Протопоп Аввакум. «Житие протопопа Аввакума» и древнерусская литература
Два произведения, две исповеди, лежат в основании двух литератур, русской и европейской. В основании европейской – «Исповедь» Блаженного Августина, из которой выросли все великие романы Франции, Германии, Англии, да и Америки тоже. А вот в основании русской литературы, ее матрице, заложена исповедь протопопа Аввакума, первый русский роман. Причем роман автобиографический, довольно страшный. Один из величайших вообще текстов в русской литературе. Текст, с которого все началось. До сих пор вся русская проза развивается по этой матрице.
Но прежде поговорим об обстановке, в коей этот феномен появился.
Это время царствования второго Романова – царя Алексея Михайловича по прозванию Тишайший. Тогда и произошло деление русской церкви, деление во многих отношениях роковое, на никонианство и старообрядчество.
Михайло Ломоносов «Вечернее размышление о Божием величестве»
Сего 1743 года апреля 26 дня пред полуднем он, Ломоносов… приходил в ту палату, где профессоры для конференций заседают и в которой в то время находился профессор Винсгейм, и при нем были канцеляристы. Ломоносов, не поздравивши никого (то есть не поздоровавшись) и не скинув шляпы, мимо них прошел в Географический департамент, где рисуют ландкарты, а идучи мимо профессорского стола, ругаясь оному профессору, остановился и весьма неприличным образом обесчестил и крайне поносный знак самым подлым и бесстыдным образом руками против них сделав… <…> Сверх того, грозил он профессору Винсгейму, ругая его всякою скверною бранью, что он ему зубы поправит, а советника Шумахера называл вором» (из жалобы профессоров в Следственную комиссию от 6 мая 1743 года).
Иван Крылов. Сломанные крылья
Крыловская личность поражает как изумительная смесь всех русских национальных качеств. Невероятная физическая сила в сочетании с такой же фантастической ленью – ведь именно Крылов-лентяй первым описал обломовский тип и, конечно, срисовал его с себя. Невероятная, истерическая храбрость, а иногда и просто прекрасная храбрость, когда стенка на стенку, например, – и патологическая трусость при виде малейших репрессивных знаков со стороны правительства. Блистательное остроумие – и удивительная медлительность: никто не ждет крыловских внезапных точечных выпадов, потому что все привыкли, что Крылов вечно дремлет, хотя сквозь эту дремоту он прекрасно все слышит. Блистательный прозаический дар – и громкая слава исключительно в качестве поэта, причем поэта-басенника. Членство в Обществе любителей российской словесности, в «Беседе», архаизм большинства воззрений – и новаторство методов, дружба с Пушкиным. Абсолютная лояльность к правительству (не случайно же Николай I говорил: «Вот бы все такие были академики, как Крылов») – и абсолютная же, глубоко затаенная неизменная ненависть к этому правительству (думаю, никто так сильно не ненавидел правительство, потому что никто так хорошо его не понимал).
Александр Пушкин. «Евгений Онегин»: неоконченный роман
В свое время Леонид Мартынов написал, что лучшая картина Айвазовского – это неоконченная картина «Взрыв». Помните это стихотворение:
Он ее бы зализал, наверное,
Если бы не умер.
И она,
Думаю, что мне бы не понравилась,
Если бы была завершена.
Действительно, гигантский взрыв корабля – только этот взрыв и есть на картине. Фон никак не прописан. И это работает гораздо лучше, чем большинство батальных картин Айвазовского.
Полная аналогия с «Евгением Онегиным»: роман не окончен и потому вызывает взрыв эмоций самых разных – от восторга до недоумений. Только почему Пушкин не закончил свой роман?
Пушкин «Медный всадник»
О «Медном всаднике», об этих 464 строчках, написаны и переписаны тома. Но есть некоторые аспекты темы, которые выползли (или выпрыгнули) на передний план именно сегодня.
Ни Мережковскому, который написал, на мой взгляд, лучшую работу о «Медном всаднике», ни Брюсову, который проделал огромную текстологическую работу, ни всем их замечательным советским потомкам, начиная с Цявловских и кончая современным пушкиноведением, многие вещи просто не могли прийти в голову, потому что они были не так очевидны. На наших глазах «Медный всадник» сбывается в очередной раз, и это самое интересное.
Пушкин «Пиковая дама»
«Пиковая дама» – первый русский триллер. И это очень непростое сочинение, относительно которого у самого Пушкина не было определенного мнения. Он высказывался об этой вещи как о безделке – и вместе с тем чрезвычайно гордился ее успехом. В разговоре с ближайшим своим другом Павлом Воиновичем Нащокиным называл ее самой большой своей прозаической удачей. И при этом сказать в чем, собственно, смысл «Пиковой дамы», очень сложно.
Прежде всего возникают жанровые трудности. «Пиковая дама» по сути своей новелла. Новелла отличается от рассказа по одному важному параметру. У нее есть четкий, законченный, острый сюжет. Рассказ может быть лирическим, туманным, похожим на сон. Новелла – это нечто увлекательное, сжатое, крайне динамичное. Пушкин вообще мастер новеллы. Большинство повестей Белкина, такие как, скажем, «Выстрел», или «Метель», или «Гробовщик», – это новеллы.
Пушкин «Капитанская дочка»
«Капитанская дочка» (1836) вообще роман загадочный, имеющий множество разноречивых откликов и трактовок. Одни считают его лучшим, другие – худшим произведением Пушкина. Понимают его единицы. Потому что для правильного его понимания нужно хорошо представлять себе исторический контекст, в котором эта вещь написана, а именно примерно 1835–1836 годы, общественную атмосферу, пушкинское состояние и круг проблем, который его занимает.
Разберемся сначала с двумя вещами. Первая довольно очевидна. Вы можете любить или не любить «Капитанскую дочку», но одного у нее нельзя отнять: она написана так, что от нее (повторюсь) нельзя оторваться.
В чем особенности пушкинской прозы?
Завещание Пушкина
Получилось так, что «Песни западных славян» оказались в должной степени не проанализированы. Ну переводы и переводы… У советских школьников они вызывали понятное отторжение. И не только потому, что обязательно было учить наизусть «Что ты ржешь, мой конь ретивый, / Что ты шею опустил…», который порождал бесконечные пародии: «Что ты ржешь, моя кобыла, / Что ты шею опустила?» – но главным образом потому, что предписывалась любовь к фольклору. А фольклор – это всегда довольно скучно. Кушнер в одном из поздних стихотворений спрашивал: «Неужели вам нравятся фольклорные ансамбли?»
Действительно, невозможно чтить всерьез систему ценностей, в которой анонимный, в сущности, и чаще отсутствующий народ объявлен единственным творцом прекрасного. Конечно, фольклор – это гениальное творчество, потому что, как правильно заметил Окуджава, в фольклоре осталось только то, что прошло проверку, только то, что выжило. Фольклор – это сплошь золотые зерна. Отсюда интерес Пушкина к фольклору. Но объявлять фольклор единственно возможной культурой… Вот апологеты фольклора и привили нам надолго отвращение к циклу «Песни западных славян».
Пушкин как наш Христос
В основании почти каждой большой мировой культуры лежит миф о самоубийстве бога. Некоторые такие мифы проследил сам Борхес, в частности, изучая историю Скандинавии и скандинавскую мифологию. Можно и у итальянцев определить такую фигуру, которая продолжает и копирует в некотором смысле основные этапы эволюции Христа, – это, разумеется, Данте, фигура изгнанническая, за которой всегда есть некто, пославший ее, на которого она всегда и ссылается. В случае с Данте это Вергилий – как бы непосредственный мотив преемственности вводится здесь сразу же.
То, что фигура христианского плана никогда не может ссылаться на себя как на источник собственного учения, происходит не только потому, что ей нужна какая-то высшая небесная легитимация, а потому что это всегда очень скромная фигура, которая вполне намеренно и сознательно переводит основной свет на стоящего за ней. И вот в этом главное отличие христианства от сектанства. Потому что вождь любой секты всегда есть фигура центропупическая, и в этом именно залог гибели этой секты. Тогда как основатель культуры – фигура по-настоящему божественная – всегда переводит свет на того, кто стоит за ним. И в случае Пушкина мы наблюдаем точно такой же перевод. И Бог-Отец в случае Пушкина вполне очевиден – это Петр Великий, который и принес нам божественного младенца. Уж потом от этого божественного младенца, что очень важно – пришедшего из колыбели человечества, из самого Чада, он и ведет род русской поэзии.
Ангелы и демоны Михаила Лермонтова
Лермонтов – тема во многих отношениях трудная, если не гарантированно провальная, потому что к нему, в отличие от большинства русских классиков, невозможно относиться объективно. У каждого он интимно свой, каждый думает, что понимает его лучше остальных. Пожалуй, только в случае Окуджавы сталкивался я с таким непримиримым, собственническим, глубоко личным отношением. И это очень хорошо, что к нему до сих пор относятся как к живому. Может быть, это так потому, что и «Герой нашего времени» – самая живая, наверное, книга русской прозы.
Трудно объяснить природу наслаждения, с которым мы его читаем. Но, подозреваю, она немного в том, что перед нами человек очень молодой, чьи заблуждения, чье самолюбование, чье самомнение, чьи великие надежды так трогательны, что мы смотрим на них с легкой смесью высокомерия и брезгливости, как смотрим на собственную юность. Нам доставляет наслаждение думать, что мы уже преодолели этот этап, не ждем от жизни ничего и не считаем себя пупами земли, да и к женщинам относимся несколько более терпимо. Может быть, поэтому чтение Лермонтова – из тех интимных наслаждений, что и рассматривание собственных подростковых фотографий, которые мы очень любим наедине с собой и к которым очень неохотно допускаем окружающих. Поэтому все, что я буду говорить, чрезвычайно субъективно и почти наверняка рассчитано на несогласие, но, может быть, именно это и интересно.
Три кавказских пленника: Пушкин, Лермонтов, Толстой
Не так часто это бывает, что три ведущих русских писателя, связанные с Кавказом биографически и мировоззренчески, пишут три текста с одинаковыми названиями – «Кавказский пленник».
Для Пушкина «Кавказский пленник» – поэма этапная, начатая в Гурзуфе в 1820 году и завершенная в 1821-м. Самая популярная поэма Пушкина, во всяком случае, при его жизни. Мало того, что она ходила по России в бесчисленных списках еще задолго до публикации, мало того, что цитатами из нее обменивались, как паролями, как мы можем судить по переписке современников, но она превратилась почти сразу после своего появления в балет, который в Петербурге с успехом шел. Из всех романтических поэм Пушкина она пользовалась наибольшей славой, и именно за это Пушкин ее не любил. Известен его устный отзыв, в котором он говорит, что эта вещь много ниже «Руслана и Людмилы», хотя по стиху, безусловно, лучше, безусловно, сложней. Как учит опыт русской литературы, с Пушкиным лучше соглашаться.
Николай Гоголь «Тарас Бульба»
«Тарас Бульба» – настолько своеобычная повесть Гоголя, что нужны немалые мыслительные усилия, нужна большая концентрация мысли, чтобы о ней говорить.
«Тарас Бульба» входит в цикл «Миргород». Название очень символическое и очень важное. «Миргород» Гоголя – на самом деле Миргород, как сказано в первом эпиграфе, «нарочито невеликий при реке Хороле город», то есть маленький городок. «Хотя в Миргороде пекутся бублики из черного теста, но довольно вкусны» – второй эпиграф, из записок одного путешественника. У Гоголя же Миргород – это образ украинского мира, а «Миргород» – заявка на строительство украинского мира, украинской вселенной.
Гоголь – гениальный писатель, вероятно, самый значительный писатель России второй половины девятнадцатого столетия, невзирая на то, что после него работают такие титаны, как Толстой, Тургенев, Достоевский, Чехов.
«Вий» как русская эротическая утопия
Все научные, чрезвычайно сложные, очень многочисленные трактовки «Вия» всегда представлялись мне некоторым колдовством на пустом месте, некоторой ритуальной пляской. Пожалуй, самое экзотическое из того, что я прочел за время подготовки к этой лекции, это версия о том, что Гоголь изображает в своей странной повести борьбу православия с католичеством, и церковь, в окнах которой застревают страшные сущности, – это идеальная католическая церковь с химерами, какой она ему рисовалась. То есть церковь после посещения нечистью и Вием католизируется и тем достигает своего, гоголевского идеала.
Еще более занимательны разнообразные психоаналитические трактовки, которые говорят о тайной ненависти Гоголя к православию и тайном страхе перед ним. И интересна трактовка Андрея Синявского, которая мне представляется наиболее близкой к истине. Она изложена в книге «В тени Гоголя». Это ироническая книга, и особенно пикантно в ней заявление Синявского: «Я многих спрашивал: “Откуда и для чего – «Вий», если Вий едва упомянут?!” – И многие мне возражали резонно: “Ну, просто так”, – отвечали…» Только тот, кто знает, что эссеистически эта книга сочинялась в лагере, поймет всю прелесть упоминания об этих «многих». О Пушкине они рассказали Синявскому немало интересного – о том, например, что Пушкин, чуя свой фарт, всегда носил с собой пару заряженных пистолетов, – но о Гоголе ничего внятного сообщить не смогли.
В поисках второго тома "Мертвых душ"
Гоголь раздражал современников по двум причинам. Во-первых, он был искренне уверен в своем мессианском предназначении. Он считал себя гением, много об этом говорил, подробно писал, мог утомить кого угодно рассказом о том, как огромна задача, которую он на себя взвалил, и как надо всем за него немедленно начинать молиться, начиная с матери, потому что молитва матери делает чудеса, и кончая Аксаковым. Он чрезвычайно утомителен в своем стремлении учить всех уважать его величие. Белинский над этим издевался открыто: «Замечательно, – пишет, – как умеет он ободрять простых людей, чтобы они не пугались его величия».
Вторая причина для этого раздражения была гораздо весомее. Это единственный в русской истории, во всяком случае в русской литературе, случай адекватной самооценки. Даже Пушкин склонен был недооценивать себя:
Воскрешение Некрасова
Кто ей теперь флакон подносит,
Застигнут сценой роковой?
Кто у нее прощенья просит,
Вины не зная за собой?
Кто сам трясется в лихорадке,
Когда она к окну бежит
В преувеличенном припадке
Иван Тургенев. Самый непрочитанный классик
Про него довольно жестко говорит, если мне память не изменяет, Туробоев в романе Горького «Жизнь Клима Самгина»: «Толстого читают, Достоевского читают, а Тургенева прочитывают из уважения к русской литературе». Тургенев оказался в русской прозе в положении единственного европейца. Пушкин в свое время говорил: «Правительство все еще единственный европеец в России», – но если в отношении правительства это сомнительно, то в отношении Тургенева, к сожалению, верно. Он оказался в позиции благовоспитанного мальчика, который пришел сказать какую-то свою правду в компанию очень талантливых и очень плохо воспитанных детей, причем небогатых, разновозрастных, шумливых. И конечно, оказался ими оттеснен. Но только в нашей среде, родной, российской, тогда как в Европе современники были от Тургенева в восторге. Флобер ставил его значительно выше Толстого, которого упрекнул в одном из писем в том, что тот слишком повторяется и слишком философствует. Мопассан считал Тургенева не только изобретателем слова «нигилизм», но и, безусловно, первым из европейских мастеров саспенса; один из устных рассказов Тургенева лег в основу мопассановской новеллы «Страх», а из «Муму» сделана «Мадемуазель Кокотка» – увы, сильно испорченная в мопассановском пересказе.
Про что «Муму»
«Муму», книга с огромной традицией, породившая, точнее, эту традицию, страшно популярная на Западе, очень известная в России, – вещь с загадкой, с трещинкой. Она кажется чрезвычайно простой, очевидной, но благодаря сложному философскому и отчасти, страшно сказать, эротическому подтексту, до сих пор вызывает довольно лютые споры.
Тургенев, как самый деликатный, как самый воспитанный из русских классиков, охотно соглашался с взаимно исключающими трактовками. Старший Аксаков пишет ему: «Как уловили вы дух русского народа, ведь он такой же молчаливый великан, который еще скажет свое слово». «Как вы верно поняли идею моей повести!» – пишет ему в ответ Тургенев. Другие говорят, что в произведении этом опоэтизирована покорность русского народа, который всегда следует своему долгу и никогда не станет поднимать руку на господ, а, скорее, уничтожит самое дорогое. И с этой трактовкой скрепя сердце соглашается Тургенев. Третьи пишут, что вещь эта является протестом против крепостничества, и с этой трактовкой Тургенев соглашается охотно.
Иван Тургенев. «Отцы и дети»
Мы говорили уже, до какой степени сложный, символический, как бы подвешенный на тысячах ниток оказывается мир тургеневской прозы. В ней ничего не происходит просто так, в ней значима каждая деталь, и, что очень важно для Тургенева, в ней присутствует фабульная занимательность. Хотя событий в ней минимум, читатель все время включен в ожидание. Это касается и «Отцов и детей». Во всем романе два события: дуэль с Павлом Петровичем и смерть Базарова, – а читательский интерес не угасает, поддерживается от страницы к странице.
Русская литература, как известно, вообще социально ангажирована и очень сильно привязана к общественным движениям. В русской литературе важно время и контекст написания. 1859 год – время действия романа «Отцы и дети», написан он в 1861 году. Что в это время происходит в России – скажем, вплоть до года 1864-го? Масштабные реформы, которые потом получили название либеральных, хотя, конечно, к либерализму они имеют весьма косвенное отношение. Это прежде всего реформа управления и реформа, которая получила название земской, – местное самоуправление. Толстой в «Анне Карениной» жестоко над ней поиздевался, применив хитрый прием – по сравнению с тем, что Китти предстоит родить, все представляется ничтожным: и дискуссии, и реформы, и земство, и все разговоры об этом. И вот на фоне этих реформ в этот период Тургенев пишет «Отцов и детей».
Иван Гончаров. Русский психоделический роман
Безусловно, место Ивана Александровича Гончарова в русской литературе чрезвычайно своеобразно. Он не с этими и не с теми. У нас есть писатели «рассказывающие», излагающие сюжет достаточно схематично, есть писатели «показывающие», а он – из какой- то совершенно особой породы писателей, «вводящих в состояние». Гончаров никогда не рассказывает историю, не погрузив перед этим читателя в своеобразный транс. И для погружения в этот транс у него есть много приемов.
Нам с легкой руки самого Гончарова, писателя очень убедительного, умеющего создавать чрезвычайно точные и запоминающиеся автопортреты, он запомнился почему-то одиноким, бесконечно депрессивным неудачником, всех писателей подозревающим в том, что они у него воруют сюжеты, – больше всех, конечно, Тургенева. Но Тургенев написал роман «Дворянское гнездо» во второй половине 1850-х годов, а «обокраденный» (как казалось Гончарову) «Обрыв» вышел только в 1869 году. Двадцать лет – с 1849 года – Гончаров носился с этим романом, который до этого еще придумывал.
Михаил Салтыков-Щедрин. Самый неприятный человек
Русский классик Михаил Евграфович Салтыков-Щедрин более всего пострадал от марксистского литературоведения, которое или замалчивало, или извратило этого, в сущности, глубоко религиозного писателя. Из него сделали памфлетиста, причем памфлетиста третьеразрядного; от всего его наследия более или менее актуальными и входящими в повседневный круг чтения остались только сказки и в некоторой степени «Господа Головлевы» – может быть, самое эффектное, но далеко не самое удачное его произведение. Впрочем, ведь и сам Салтыков-Щедрин искренне полагал, что его сочинения не переживут тех «пестрых», как он выражался, времен, – так он обозначил 1880-е годы, тем более не переживут 1890-е, до которых он не дожил, но которые предвидел, – эпоху так называемой пореформенной реакции.
Я полагаю, если бы он представлял себе всю меру истинной актуальности своего наследия, творчество его было бы куда более желчным и пугающе саркастическим. Сам он незадолго до смерти сказал одному из своих ближайших друзей, Алексею Унковскому: «Не то жаль, что умрешь, а то, что после смерти помнить будут одни анекдоты». Эти слова оказались пророческими.
Федор Достоевский «Преступление и наказание»
Почему Достоевский – самый популярный на Западе русский писатель? Об этом говорят и тиражи, и количество исследований, и количество ежегодных конференций. И даже когда на Западе издают, скажем, «Записки из подполья» с портретом Гаршина на обложке – это все равно феномен любви к Достоевскому. Достоевский – самый экранизируемый на Западе, самый любимый на Западе, самый тиражный русский писатель, хотя Толстой предельно близко к нему подошел. Они идут ноздря в ноздрю, но это случилось сейчас. А на протяжении всего двадцатого века Достоевский – главная икона мировой литературы. Почему?
Потому что Достоевский – самый западный из русских писателей, хотя его называют и славянофилом, и главным патриотом, и даже – я назвал бы, и не без оснований, – первым поэтом русского фашизма. Достоевский по форме своих текстов, по жанровой их природе, по структуре наиболее понятен Западу.
Про что «Братья Карамазовы»
Николай Добролюбов в статье «Забитые люди», подводя некоторый итог предыдущей деятельности Достоевского, которую он, впрочем, застал лишь краем, говорит о том, что ничего собственно своего Достоевский в литературу не принес. Но это писано задолго до «Братьев Карамазовых» и уж тем более задолго до всемирного признания Достоевского праотцом Ницше, родителем европейского экзистенциализма и т. д.
Достоевский действительно принес в литературу не так много нового, но то новое, что он привнес, случилось уже после Добролюбова. Он принес идею подполья. Это гений подполья. Что такое «подполье», сформулировать трудно. Что такое карамазовщина – еще сложнее, потому что это явление у Достоевского описано еще весьма половинчато. Первый роман, и без того огромный, он считал лишь подступом к главному роману своей жизни, где, уж конечно, ответил бы на все вопросы. Соответственно, «Карамазовы» и сам феномен подполья, который в «Карамазовых» наиболее полно воплотился, до сих пор каким-то образом в России не определен.
Роман Достоевского «Братья Карамазовы».Кто убил Федора Палыча?
Эта лекция – попытка ответить на роковой вопрос «Кто все-таки убил Федора Павловича Карамазова?». И не только потому, что прямого ответа на этот вопрос роман не дает. Вернее, дает, но это не совсем тот ответ, который устраивает читателя Достоевского.
У меня есть сильное подозрение, что эта книга из всех сочинений Достоевского наименее универсальна, – в силу разных причин, но прежде всего в силу той, что она не закончена. Не закончена же она, видимо, потому, что Достоевский впервые в жизни столкнулся с жанром, который, по сути, он же и изобрел, он же и ввел в литературу, – с жанром романа-наваждения. Романа, который, по справедливому замечанию Пастернака, годами носится перед взглядом своего создателя в виде разрозненных частей, и никогда нельзя закончить эту книгу, никогда нельзя написать ее вполне.
«Подросток» - завещание Достоевского
Поговорим о книге, о которой написано сравнительно немного. Поговорим о «Подростке», о романе, который на фоне знаменитого пятикнижия Достоевского представляется и самой слабой книгой, и книгой недостаточно читаемой. Погрузимся в роман, которому не повезло, откроем в нем какие-то неведомые смыслы и путем хитрых парадоксов докажем, что это великое произведение.
Когда Некрасов, весь кипя счастьем, притащил Салтыкову-Щедрину первую порцию рукописи, – Салтыков-Щедрин прочел первые двести страниц, и его единственный вопрос был: что же нам теперь делать?
Даже и Некрасов, умудрившийся привлечь Достоевского к сотрудничеству в «Отечественных записках» и заплативший ему небывалый прежде гонорар, гонорар поистине катковский, – даже Некрасов вынужден был долго выдумывать форму комплимента, который нужно было бы о «Подростке» сказать. И наконец, прекрасно зная натуру Достоевского, Некрасов, некогда его открывший, пожимая руку автору «Подростка», сказал глубокомысленно: «Федор Михайлович, очень может быть, что книга плохая, но, к примеру, у Тургенева с Толстым всё одно и то же, а у вас всякий раз плохо, да по-другому». Потом долго пытался поправиться, но Достоевский эти слова запомнил.
Лев Толстой «Война и мир»
Есть довольно распространенная точка зрения, что «Войну и мир» нельзя читать в подростковом возрасте. А вот Толстой давал читать эту книгу своим детям. Одна из первых записей 1880 года в дневнике Тани, старшей дочери Толстых: «Прошлую неделю очень мало училась, все читала “Войну и мир”, нынче только кончила». Ей было пятнадцать лет.
«Война и мир» – один из самых сложных и в то же время один из самых рациональных по конструкции русских романов. Именно поэтому говорить о нем просто. О «Войне и мире» можно рассказать за час. Единственная проблема – книгу все равно придется читать. Потому что мы рассмотрим ее скелет, а по скелету о внешности нельзя сказать почти ничего.
Сперва разберемся с названием – «Война и мир».
«Анна Каренина» как политический роман
Сто сорок лет тому назад, примерно в мае-июне 1873 года, Толстой начинает всем своим друзьям радостно рассказывать о том, что у него совершенно готов роман из современной жизни. Вот он открыл Пушкина «Гости съезжались на дачу…», вот за две недели всё придумал. Три месяца, и роман будет готов.
Три месяца растянулись на пять лет. Получилась в результате самая сложная, самая глубокая, самая неоднозначная и, во всяком случае, самая недопонятая, я думаю, толстовская книга, после которой Достоевский, с присущим ему абсолютным эстетическим чутьем, назвал Толстого Богом искусства. Достоевский – прекрасный писатель, плохо пишущий, причем вполне намеренно, именно из этой бездны, именно со своего второго полюса высоко оценил художественное совершенство романа Толстого.
В самом деле, «Анна Каренина» – это не просто роман, в котором Толстой любит «мысль семейную», как нас приучили, а роман, в котором Толстой любит мысль эстетическую прежде всего, роман, ориентированный на невероятное совершенство.
Александр Островский «Гроза»
Пожалуй, нагляднее всего проследить эволюцию русской литературы, стремительную эволюцию, можно по драматургии. Сто лет прошло между пьесой Капниста «Ябеда» и пьесой Чехова «Вишневый сад». Путь, который у остальных стран мира занял как минимум четыреста лет, от классицизма до модерна, более того, от классицизма до абсурда, в России занял сто пять. Феноменальная скорость. 1798 год – «Ябеда», 1903 – «Вишневый сад». Чтобы как-то понять скорость развития русской литературы, представьте, что князь Вяземский Петр Андреевич, который был восемью годами старше Пушкина, умер, когда Ленину было девять лет. Одна человеческая жизнь вместила практически весь «золотой век» русской литературы. Но высший взлет русской прозы и драматургии – это период царствования Александра II.
Антон Чехов. Чехов как антидепрессант
Занимает меня у Чехова один культурологический парадокс, который когда-то сформулировала замечательный критик филолог Елена Иваницкая.
Парадокс этот в следующем. Мы уже привыкли к тому, что Чехова называют, с легкой руки его современников, главным образом «певцом сумерек». Как повторяли почти все пишущие о Чехове советские литературоведы, Чехов – это мир тяжелых, скучных людей, что проза его адекватно описывается собственным его железным, припечатывающим определением «скучная история», что драмы Чехова невозможно уже смотреть, потому что их бесконечно много, и, в общем, даже и читать-то его бывает скучно.
Парадокс же заключается в том, что в минуту депрессии, в минуту сильной душевной тоски мы потянемся к Чехову, и он нас утешит. И в какой-то момент мы испытаем горячую, кровную благодарность ему, потому что каким-то непостижимым путем он нас из этого состояния вытащил – со своими героями, скучными перечнями отвратительных вещей, четко подобранными, всегда уничтожающими деталями, безвыходностью, с надеждой, обещанной в конце, с замечательной фразой из «Дамы с собачкой»:
Антон Чехов. «Драма на охоте»: главный русский детектив
Сочинение, о котором сейчас пойдет речь, в самом деле загадочно и, наверное, представляет собой, рискну сказать, наибольший интерес из всего Чехова сегодня, потому что все остальное изучено и перелопачено вдоль и поперек. И только «Драма на охоте» – единственный чеховский роман – остается в стороне от мировой интерпретации, потому что не очень понятно, что с ней делать.
Есть несколько экранизаций этого романа. Одна снята в Венгрии (режиссер Карой Эстергайош), там играет совершенно замечательная, очень красивая Адель Ковач. Есть наш телевизионный фильм 1970 года (режиссер Борис Ниренбург), который так и назывался – «Драма на охоте». Есть черно-белая немая экранизация 1915 года, она, по-моему, и не сохранилась. Но наиболее известен, конечно, фильм Эмиля Лотяну под странным названием «Мой ласковый и нежный зверь», не имеющим никакого отношения к тексту.
Владимир Короленко «Дело Бейлиса». Последний акт
Дело Бейлиса, самый, наверное, громкий процесс в николаевской России, продолжает почему-то будоражить умы.
Когда Морис Сэмюэл или другие замечательные люди писали об этом деле в 1950–1960-е годы, они оговаривались, что эта история должна была бы быть известна не менее, чем процесс Дрейфуса, но почему-то прочно забыта.
Но как только с России слетел чрезвычайно легкий, как выяснилось, и неглубокий покров цивилизации, дело Бейлиса оказалось не просто востребованным – оно оказалось одним из самых обсуждаемых вопросов. Вот вышла в издательстве «Русская идея» сравнительно недавно прелестная книга Михаила Назарова «Убиение Андрея Киевского. Дело Бейлиса – “смотр сил”». Это 2006 год. Здесь старательно опущены все свидетельства невиновности Бейлиса, зато половину книги составляет подробный разбор дня сегодняшнего, где без единого доказательства доказывается, что евреи жизненно нуждаются в христианской крови, и только этим, по-видимому, и объясняется пребывание евреев в России, тогда как все они должны были убраться в свой Израиль.
Максим Горький «Жизнь Клима Самгина»
В 1931 году начала выходить из печати главная книга Горького – «Жизнь Клима Самгина», которая, по его мнению, должна была его обессмертить, но, по мнению других людей, оказалась самой катастрофической неудачей во всей его писательской биографии.
Существует парадокс всех великих замыслов: книга, которая кажется автору самой главной, самой значимой, вобравшей весь его опыт, которая сочиняется годами, становится невероятным концентратом творческой энергии, сведений о жизни, которая титаническим трудом созидается, – когда эта книга написана, оказывается, что ее некому читать.
Александр Куприн. Удивительное солнце Куприна
Александр Иванович Куприн – наверное, самый недооцененный из русских писателей прошлого века и самый жизнерадостный из них.
В русской литературе первой половины двадцатого века и даже первой его четверти, в так называемом Серебряном веке, в периоде русского модерна, поэзия, безусловно, была сильнее прозы. Сильных прозаиков в этот момент в России всего пятеро: это Максим Горький, заработавший наибольшую славу, пожалуй, с наименьшими для этого основаниями; это Федор Сологуб, автор легендарного романа «Мелкий бес»; это Андрей Белый, хотя его проза находится скорее на пересечении прозы и поэзии и как бы принадлежит двум этим мирам; и это симметрично расположенные рядом с Горьким Леонид Андреев и Александр Иванович Куприн – два удивительно симметричных, плохо друг к другу относящихся, равно одаренных и равно недооцененных гения, которые могли бы составить славу любой европейской литературы. Черный, мрачный, пессимистичный, постоянно колеблющийся между периодами дикой активности и дикого отчаяния, явная жертва биполярного расстройства Андреев и здоровый, крепкий, круглый, отличающийся дикой мускульной силой, даже подрабатывавший одно время цирковым борцом Александр Иванович Куприн, который страстно жаждал перепробовать все занятия, все ощущения. Жадность его до жизни была такова, что он говорил: «Об одном жалею, не суждено мне побыть беременной женщиной – должно быть, очень интересно».
Иван Бунин. «Чистый понедельник»
Из всего синего пятитомного собрания сочинений Бунина 1955–1957 годов пятый том был обычно наиболее затрепан, потому что там – «Темные аллеи». Все три раздела этого сборника, в окончательном варианте которого около тридцати рассказов, были для советского читателя окном в мир, прямо скажем, целомудренной, довольно жесткой эротики. В некоторых рассказах, таких как «Зойка и Валерия», – на грани порнографии. Но мне всегда больше нравилась «Руся». Нравилась потому, что действие рассказа происходит у нас на даче. «…На маленькой станции за Подольском» – это, конечно, наше Чепелево, очень узнаваемо по описанию. Знаю я и этот пруд, и это зеленоватое свечение неба, и такой же дачный роман я переживал. Помните, как говорит жена героя: «И, конечно, скучающая дачная девица, которую ты катал по этому болоту». «Только девица была совсем не скучающая», – думает герой.
Иван Бунин. Поэзия в прозе
Вспоминается один разговор с Чингизом Айтматовым, который при всем своем медлительном, подчеркнуто замкнутом азиатском облике чрезвычайно живо следил за литературным процессом. Когда-то на вопрос о Набокове он сказал, что Бунин ему как-то ближе. Позже я спросил, не пересмотрел ли он с тех пор свою точку зрения. И Айтматов с улыбкой некоторого изумления перед собственными ощущениями ответил: «Да, с годами я начал понимать, что Набоков-то, пожалуй, помягче».
На фоне вечного противопоставления, вечной дихотомии между Набоковым и Буниным всегда считалось, что Бунин – продолжатель, последний, может быть, продолжатель русской классической традиции, а Набоков – инородное тело, холодный сноб, которому Бунин предсказал (если Набоков не врет в «Других берегах»): «Вы умрете в совершенном одиночестве». Все это звучало приговором новому поколению. Тем не менее с годами, как Набоков и сам предсказывал в одном из интервью в книге «Strong Opinions», получился совершенно удивительный перевертыш. Стало ясно, что Набоков – традиционалист, выше всего ставящий, как он сказал, нежность, талант и гордость, понимающий, что главное в жизни – not to be stink, то есть, по-русски говоря, не вонять, не производить вокруг себя отвратительных ощущений. А Бунин, который представлялся наследником русской классической традиции, – страшный релятивист, ни во что не верящий, с черной пустотой и зиянием в душе, с абсолютным пессимизмом относительно человеческой природы. Стало ясно, что Набоков – добряк, у которого порок всегда наказуем, у которого в конечном итоге мир гармоничен и правильно устроен, а Бунин – какая-то чудовищная, все всасывающая черная дыра, в которой нет ни верха, ни низа, ни правды, ни справедливости. И что страшнее всего – твердое осознание собственных противоречий, полного отсутствия мировоззрения, полной дыры на месте любых ценностей, которая так понятна, так родственна сегодняшнему человеку.
Надежда Тэффи. Ангел русской литературы
Когда Николая II спросили, каких авторов пригласить на трехсотлетие дома Романовых и каких писателей позвать в юбилейный сборник, он сказал: «Одну Тэффи. И не надо больше никого».
Пожалуй, это симптоматично в стране, в которой одновременно в этот момент работали Блок, Сологуб, Андрей Белый, Гумилев, Ахматова, уже печаталась Цветаева. И за один этот выбор я простил бы ему многое.
Надежда Александровна Лохвицкая, или, как говорил Северянин, Ло́хвицкая, впоследствии Бучинская, впоследствии Тэффи, прожила долгую, почти восьмидесятилетнюю жизнь. Печататься начала, для русской литературы, с серьезным запозданием. Бунин впервые увидел свой «Ландыш» изданным в семнадцатилетнем возрасте, большинство поэтов-символистов первые книги выпустили к своим двадцати годам. Тэффи начала печататься, когда ей было двадцать девять лет. И нужно сказать, ее литературная, да и человеческая судьба этим фактом переломлена практически надвое, поскольку всю свою прежнюю жизнь она оставила в прошлом. Надежда не могла и не хотела печататься под собственной фамилией, поскольку ее сестра, прославленная поэтесса Мирра Лохвицкая, стихи которой она терпеть не могла и жестоко высмеивала, дебютировала на десять лет раньше и была одной из самых известных молодых декаденток. Во всяком случае, от Мирры уцелели две красноречивые строки, которые знает всякий, даже самый малообразованный любитель русской литературы: «Я жажду наслаждений знойных / Во тьме потушенных свечей».
Андрей Белый. Роман «Петербург»
Роман «Петербург» написал москвич с Арбата Борис Николаевич Бугаев, типичный профессорский сынок. Петербург для него – чужой город, что в романе видно очень отчетливо, и многие коренные жители не могли ему этого простить. Ахматова, в частности, называла роман слишком московским, а Бродский, ссылаясь на ее авторитет, сказал, что Андрей Белый вообще плохой писатель, на что Игорь Сухих, профессор Санкт-Петербургского университета, деликатно заметил: других писателей у нас для вас нет.
Сразу нужно сказать, что обсуждать «Петербург» с точки зрения фабулы довольно бессмысленно. Фабула его легко пересказывается. В этом как раз принципиальная новизна этого романа и принципиальная новизна модернистской прозы вообще.
Поиск
ОБЩЕСТВОЗНАНИЕ
ФИЗИКА
ХИМИЯ
ТЕХНОЛОГИЯ
Поделиться
ОБЖ
АСТРОНОМИЯ
ОСНОВЫ ХРИСТИАНСКОЙ ЭТИКИ
МУЗЫКА
МХК
ИЗО
ФИЗКУЛЬТУРА
ИНТЕРЕСЕНКИ ОТ ЗНАЕВА
ПСИХОЛОГ
ДОСУГ ШКОЛЬНИКА
